Илья Муромец — исцеление ЛЕТО 6508 ОТ СОТВОРЕНИЯ МИРА, ГОД 1010 ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА "Великий князь киевский Владимир, креститель Руси, дабы укрепить свою власть и величие по всей Русской земле, повелел двенадцати сыновьям своим сесть князьями в двенадцати великих городах. Князю Борису отдал Ростов, а князю Глебу град Муром. И когда пришел Глеб ко граду Мурому, то неверные и жестокие язычники, жившие там, не приняли его к себе на княжение и не крестились, а сопротивлялись ему. Он же, не гневаясь на них, отъехал от города на реку Ишню и там пребывал. По смерти же великого князя Владимира в лето 6523 (год 1015) на княжение в Киеве не по чину сел окаянный Святополк, пасынок Владимира. В тот же день дьявол, исконный враг всего доброго, вселился в Святополка и внушил ему перебить всех братьев, всех наследников отца своего. Отверз Святополк скверные уста и вскричал злобным голосом своей дружине: "Идите тайно и где встретите брата моего Бориса, убейте его!" И они обещали ему и, найдя князя Бориса в своем стане на реке Альте, ворвались в шатер и безжалостно пронзили тело святого копьями. Поганый же змей, злосмрадный сатана, стал подстрекать окаянного Святополка на большее злодеяние. И послал Святополк своих слуг, безжалостных убийц, к юному князю Глебу, и, как ни молил князь не губить его безвинной жизни, были они глухи. Тогда, преклонив колена, взглянул Глеб на убийц со слезами и кротко молвил: "Раз уж начали, приступивши, свершите то, на что посланы". И по приказу треклятого Горясера, повар Глебов, по имени Торчин, выхватил нож и блаженного зарезал, как агнца непорочного и невинного. Было это в 5 день месяца сентября". Глава 1 Злосмрадный змей, от Адама и Евы чинящий зло людям, учуял своим поганым нутром, что под древним городом Муромом, в селе Карачарове, у простых родителей родился чудо-мальчик, будущий сильномогучий богатырь Илья Муромец. Затрепетал, затрясся змей, завертелся от страха на своем свернутом в кольца хвосте. Ведь силой, данной ему самим сатаной, мог он видеть вперед, через многие годы, что малец этот родился ему на погибель. — Изведу-у-у!! Огнем спалю-у-у! Пепел в лапе сожму и над пучиной морской развею-у-у! — завывал от ужаса и злобы поганый змей, когда со свистом мчался по небу к Мурому. Муромский люд, в язычестве живущий, боязливо косился на мрачное небо и испуганно бормотал: — Эка туча, невиданна, страшна, сиза и огромна, наш град под себя подминает. Заслони нас, Стрибог, от Перуновых огненных стрел! — И по избам, топоча лаптями, зайцами упрыгали. Немногие же христиане Бога о пощаде молили, и услышал Господь их молитву. Зарокотал с небес и обрушил на землю такой страшный, тяжкий гром, что из Оки рыбацкие ладьи на берег выбросило. И тотчас синие молнии ярко вспыхнули и затрепетали в мрачной утробе тучи. То Божьи Ангелы с гневом на дьявола глянули. Муромский народ с перепугу окна-двери наглухо захлопнул, на дубовые засовы ворота заложил, порожние ведра, бадьи и горшки вверх дном перевернул, чтобы в них черти от Божьего гнева не юркнули. А младенца Илюши изба незатворенной осталась. Отец на покосе был, а мать пеленки в Оке полоскала и видела, как горячие, сверкающие молнии разорвали зловещую тучу на тысячи кусков, и один сгусток тьмы пал вниз и черным вороном стремительно влетел в открытую избу. Охнула Ефросинья, уронила в реку полосканье и, не чуя под собой ног, побежала к дому, а из горницы, чуть не опрокинув ее наземь, злосмрадный змей с шумом вон вылетел. Дрожащими от страха руками схватилась Ефросинья за зыбку и увидела, что нет в ней Илюши, а лежит он на полу в вышитой рубашонке, живой, но неподвижный и белый как мел... С той поры как испортил Илью поганый змей, отнялись у него руки и ноги, и не мог он ни ходить, ни легкой работы рукам дать, а только сидел на лавке и с великой тоской молча в пол глядел. В первые годы матушка с батюшкой чем только не лечили, какими травами горькими не поили, а все напрасно. Черными ночами на коленях молила Ефросинья молчаливого Бога: — Боже! Создатель всех тварей, Ты содеял меня достойной быть матерью семейства. Благость Твоя даровала мне сына, и я дерзаю сказать: "Он Твой, Господи!", потому что Ты даровал ему бытие и оживотворил его душою бессмертною. Судья Праведный, наказывающий детей за грехи родителей до третьего и четвертого рода, отврати такую кару от сына моего, не наказывай его за грехи мои, но окропи его росой благодати и святости. Карай его, но и милуй, направляй на путь, благоугодный Тебе, но не отвергай его от лица Твоего! Да ходит Ангел Твой с ним и сохранит его от всякого несчастья. А однажды, отчаявшись и Бога-заступника забыв, привела ночью в избу столетнего колдуна-волхва. Люди боязливо о нем говорили, что он не только лечит, но и порчу навести может. Пришел ведун, позвякивая медными оберегами на груди, сумрачно, из-под нависших бровей, глянул на бледную от страха Ефросинью и, ни слова не говоря, стал раскладывать на полу вокруг Илюшиной зыбки сушеных лягушек, ящериц, белые волчьи зубы, пахнущие сладким дурманом сухие травы и тайные, волшебные порошки в черных мешочках. Потом достал из-за пазухи желтую куриную лапу и, стуча ею по темным бревнам избы, забормотал страшные заклинания, от которых две черные свечи на столе то внезапно вспыхивали, то вдруг гасли. — Силою, мне данной самим Стрибогом, отыде, черная немочь, язва, порча, свербила, трясовица, от дому сего! Силою, мне данной Даждьбогом, отыде, язва, порча, губительство, от дверей и от всех четырех углов! Нет вам. здесь чести, места и покою! Выползайте из всех щелей дома этого и из тела младенца, смертоносные язвы, губительная ворожба и злая порча, и бегите отсюда в болотные топи, где ваш настоящий приют, и сгнить вам там и назад не воротиться!! И так ведун распалился — в трясучку впал. Белыми бельмами в темноте, как филин ночной, сверкает, зубами клацает и плюется во все углы. У Ефросиньи от страха спина деревянной стала, и чудится ей, что и впрямь из всех щелей, извиваясь по-змеиному, какая-то скользкая нечисть повылазила. От ужаса шевельнуться не может, но когда осатаневший дед стал к Илюшеньке, завывая, подскакивать, опомнилась, выхватила мальца из зыбки, выскочила в ночь и, не разбирая дороги, к тихой, доброй Оке побежала. До самого рассвета, прижав к себе сына, ходила она взад и вперед по берегу, вздрагивая и поеживаясь от пережитого страха и ночного хлада. Когда же на взгорке дьяк в било ударил, перекрестилась и понесла сына в маленькую деревянную церковку. Здесь, на слезной исповеди, все без утайки отцу Власию поведала. Он же сокрушенно качал головой, тяжело вздыхал и, крестясь, восклицал: — Господи, грех-то какой! Да кто дал волхвам власть изгонять нечистого духа? Ведь это делал только Иисус Христос Своим словом и те, кого Он на это сподобил. — Да ведь он, батюшка, какие-то особые молитвы шептал, сама слышала, — всхлипывала несчастная мать. — Вот-вот! Молитвы ведунов не молитвы вовсе, а кощунство. Молитвы у нас все в церковных книгах записаны, а особых молитв нет. До каких же пор в язычестве пребывать будете? Худо, худо живете, не ведаете Божеских книг и оттого не содрогаетесь. А вот ежели плясцы и гудцы зовут на игрище, то все туда бегут, радуясь, и весь тот день стоят там, позорясь. Когда же зову вас в церковь, вы зеваете, чешетесь, потягиваетесь и речете: "Дождь" или "Студено". А на позорищах и дождь, и ветер, и метель, но все радуются. В церкви же и сухо и безветрие, а не идете — ленитесь. Потом вздохнул и всем немногим, кто был в церкви, простил ведомые и неведомые грехи, а к Илюшиным губам осторожно крест приложил. Глава 2 Эх, летят годки быстрыми птицами, кому в радость, а кому в тягость. Двадцатый год уж Илья сиднем в избе на лавке сидит. А хорош-то собой, а в плечах могуч — любо-дорого поглядеть, но от немощных ног своих на весь белый свет осерчал. Слова лишнего из него не вытянешь, "да" и "нет" на все матушкины разговоры сквозь зубы еле вымолвит и опять сумрачно в угол уставится и глядит не мигая, будто там его беда затаилась. Особенно невмоготу ему было, когда зимой, на Масленицу, буйные молодцы с другого берега Оки скатывались с муромскими на кулачках биться. С веселым хохотом всегда муромских били и с обидным свистом долго гнали по скользкому льду. — Э-эх! Нет у наших робят бойца-надежи, опять, как щенят, пораскидали, — в сердцах бросал шапку об пол отец. А Илья в своем углу каменным делался, будто ему шапку в лицо с укором бросили. Сам-то Иван Тимофеич в молодые годы ровни себе по удали не знал. Одной рукой молодцов на снег скучать укладывал. Думал, и сын "надежей" будет людям в ратном деле, а ему в трудном хозяйстве, да проклятый змей поперек его мечты разлегся. А на эту Масленицу еще одна беда, как тяжкий воз с камнями, на Илью опрокинулась. Приходила к ним иногда тихая, застенчивая девочка Улита. Такая ласковая была — то сладкой земляники Илюше из лесу в лопушке принесет, то орехов, а то просто так придет и скажет ему чисто по-детски: — Я тебя, Илюша, жалеть пришла. — Ну жалей, жалей, — усмехнется Илья. А Улита сядет рядом с ним на лавку, голову рукой по-бабьи подопрет, губы подожмет и молчит горестно. Илюшу жалеет. Потом встанет и скажет серьезно-серьезно, с верой: — Дай тебе Бог здоровья и силушки, Илюша! — и степенно, до самой земли ему в пояс поклонится. А косица-то ее толстая всегда, как на грех, со спины через голову перекидывается и хлоп об пол! Всю серьезность портила. Всегда после улиты Илюшина душа будто от теплого солнышка оттаивала, и не заметил, как стал ждать, когда еще Улита жалеть придет. Когда же она из девочки девушкой статной нежданно стала, чуть не выл от тоски, бедный. Ну вот, а на эту Масленицу пришли отец с матерью с шумного уличного веселья румяные, все в снегу и с порога Илюше, словно обухом по лбу: — Слыхал? Улита наша под венец нынче идет! — Какая Улита? — не понял Илья. — Да какая ж еще? Аль забыл, кто тебе землянику в лопушке приносил? — А... жених кто? — глухо спросил Илья. — Да с того берега какой-то. Говорят, рыжий да конопатый, будто клопами засиженный. Одно слово — непутевый. Да они там все такие. — Кто ж меня теперь жалеть-то будет? — чуть слышно прошептал Илья. — Как кто? — ахнула мать. — А мы с отцом не в счет? А Господь? Он всех любит. — Как же, "любит"!! — взревел вдруг Илья так страшно, что батюшка с матушкой, будто громом пораженные, на пол повалились. — Если Он меня так любит, за что же наказывает?! Двадцать лет я колода колодой! За какие грехи?! Если же Он без вины надо мной потешается, то и я Его из души вон вырву. И тут, безумец, бесом ослепленный, рванул с себя крест нательный и что есть мочи в дверь швырнул. Испуганной ласточкой метнулся медный крестик с порванной бечевкой и у самой двери вдруг замер в воздухе. Илья от этого чуда будто немой сделался, рот разевает, а слова в горле стоят. Оглянулся беспомощно на родителей своих, а они, сердечные, тихо, не шевелясь, на досках лежат, будто спящие. — Ах, Илья, Илья! Вот до чего ты в печали своей дошел, — вдруг невесть откуда раздался тихий голос. — Кто здесь? — вздрогнул Илья. И тотчас в том месте, где его крестик неподвижно застыл, воздух стал нежно-белым, как облачко на небе, а из облачка этого мягко шагнул к Илье чудный, светлый образом незнакомец. Высокий, стройный, лицо молодое, безусое еще и нежное, будто девичье. Глаза темные, глубокие и печальные-печальные. Такие только у святых на иконах бывают да у великих страдальцев. "Как же он сквозь запертую дверь-то прошел? — молнией пронеслось в голове у Ильи. — А на шапке-то ни снежинки, а ведь метет на дворе!" И в самом деле, на черной княжеской шапке незнакомца, отороченной черной лисой, вместо снега искрились жемчужные узорочья. И на золотой княжеской мантии, наброшенной поверх багряного, цвета крови кафтана, снега тоже не было. "Что за наваждение? — оторопело думал Илья. — Да кто же это такой?" — Я князь Глеб, — тихо молвил гость, — сын великого князя Владимира. — Да быть такого не может! Уже сто лет минуло, как Глеба Святополк окаянный убил! Молодой князь отвел левую руку с груди, и увидел Илья прямо под его сердцем страшную, смертную рану от широкого ножа. — Ну, теперь веришь ли? — печально спросил мученик. — Видишь — убит я братом своим, но милостью Божьей вечной жизни удостоен и с тобой говорить могу. — Да как же это? — поразился Илья. — Да за что мне милость такая — со святым говорить?! — Трудно тебе, укрепить тебя пришел... Знаешь ли ты, что твое имя значит? Крепость Божия! А какая же ты крепость, ежели унынию поддался? Тяжкая это болезнь, начало злоумия. Вот уж, и Бога корил. — Да, корил, — набычился Илья, — и тебя вот, князь, спросить хочу. Ответь мне, если знаешь: за что меня Господь калекой сделал и к лавке пригвоздил? — Никто не знает и никому не дано знать, почему Господь посылает ту или иную скорбь и несчастье, но думаю, что они посылаются по грехам нашим. — Да какие же у меня, младенца, молоко еще сосущего, грехи были?! — сжав кулаки, гневно крикнул Илья. Князь долго и внимательно посмотрел на него и тихо сказал: — Быть может, Бог тебя от несотворенных грехов спасает. Видно, не на пользу было бы тебе здоровье. — Каких таких несотворенных грехов?! — Вспомни, как ты будто котел со смолой кипящей клокотал, когда левобережные молодцы муромских на Оке били? Была б в твоих руках и ногах сила, ты бы, долго не раздумывая, сколько жизней почем зря загубил? Илья сумрачно глянул на свои пудовые кулаки. — А сегодня, — мягко продолжал Глеб, — что ты подумал о женихе улиты? — Я б его, сморчка, если б здоров был, по самые конопатые уши в землю вбил, — тяжело вздохнул Илья. — Вот и еще одну невинную душу загубил бы. Говорю тебе: в ком злоба и ярость — там прибежище сатаны, а в ком любовь, надежда и вера, в том Христос живет. К тому лукавый не прикоснется. Утишился Илья, молчит. — Не унывай много, — улыбнулся Глеб, — и наказания Господня не отвергай и не тяготись обличением Его. Ибо кого любит Господь, того наказывает и благоволит к тому, как отец к сыну своему. Поднял Илья мокрое от слез лицо, шепчет горестно: — Нет мне теперь пощады от Него... Ведь увидел Он сверху, сквозь крышу, как я крест с груди сорвал... — Милость Бога бесконечна. Апостол Петр трижды от Него отрекался, но плакал горько, раскаялся и прощен был. И сейчас Христос невидимо стоит пред тобой и видит слезы твои. Знай: прощен ты, и вот знак тому. Раскрыл ладонь, и к Илье тихо, словно перо по воде, поплыл медный крестик, бесшумно скользнул за ворот холщевой рубахи, а порванная бечева сама собой новым узлом завязалась. Торопливо, будто щитом, накрыл Илья широкой ладонью маленький, теплый крестик, а князь ласково сказал: — Помни, Илья, что ты — Крепость Божья, а посему верь и молись, и обязательно услышит тебя Господь, и исцелен будешь. "А когда?" — простодушно хотел было спросить Илья, но вместо князя опять белоснежное облачко заклубилось и медленно растаяло... Долго неподвижно глядел перед собой Илья, и глаза его уже были не тоскливые, как болотные топи, а как родники чистые, а мысли высоко в зимнем небе белыми-белыми голубями летали. Когда же очнулся и глянул на родителей своих, понял, что не видели и не слышали они этого чуда, а лежат себе на полу, как во сне. — А чего это вы, родимые, посреди избы разлеглись? — улыбнулся Илья. Открыли они глаза, моргают, как спросонья. — Да сами, Илюшенька, не знаем... Упали чего-то и лежим вот себе, будто дурни праздные, — задумчиво поглаживает бороду Иван Тимофеевич и на жену искоса хитро щурится. А она вдруг молодкой зарделась, прыснула, и давай оба, на полу лежа, хохотать и локтями друг дружку подталкивать. Илья, на них глядя, первый раз за двадцать лет так громовидно хохотал, что в самую преисподнюю смех его ворвался и окаянного змея будто кипятком ошпарил. Глава 3 Когда гордая воля больного, озлобленного Ильи пала, и смирилась душа его пред Христом, понял он, что должен безропотно нести крест недуга своего. Никто более не слышал от него ни слова упрека, никто более не видел сумрачного взгляда. Не только Илья и родители его в терпении своем очищались духом, но и многие другие как в Муроме, так и окрест, глядя на них, учились терпеть скорби. Раньше, когда не спалось Илье, сидел он, опустив голову на грудь, а в голове этой ворочались тяжелые, тоскливые мысли о своей бесполезной и никому не нужной жизни: "Мухи и те нужны, чтоб воробьи да синицы кормились, а я — только чтоб хлеб в навоз перемалывать". Сейчас же, когда сон не шел к нему, глядел с любопытством в ночное оконце и уж не о себе горестно думал, а обо всем огромном Божьем мире: "День землей красен, а ночь — небом. Красота-то какая! И впрямь небо — терем Божий, а звезды — окна его. Из них небось сейчас ангелы выглядывают и подмечают, кто чего здесь творит, и перед Господом за каждого ответ держат. И мой где-нибудь в сторонке стоит..." И незаметно для себя начинал тихонько молиться: — Ангел мой хранитель, данный мне от Бога в охранение, внуши мне удаление от скуки и уныния, да не внемлю я гнилым беседам, да не послушаю людей пустых, да не совратят меня с пути дурные примеры и безумные помыслы... И, будто младенец, спокойно, с чистой душой засыпая, думал: "Эх, кабы все православные знали, как ночная молитва легко на небо долетает, не храпели бы сейчас по лавкам. Днем-то ведь сколько тыш молитв, толкаясь, к Богу летят!" А за семьсот лет до Ильи святитель Иоанн Златоуст так об этом сказал: "Встань ночью и посмотри на ход звезд, на глубокую тишину, на великое безмолвие и удивляйся делам Господа твоего. Тогда душа бывает легче и бодрее и может воспарять и возноситься горе. Самый мрак и совершенное безмолвие много располагают к умилению. Преклони же колена, вздохни и моли Господа твоего быть милостивым к тебе. Он особенно преклоняется на милость ночными молитвами, когда ты время отдохновения делаешь временем плача". И днем Илья не переставал удивляться: как же он раньше-то не замечал вокруг столько красоты? И чем пристальней и любопытней разглядывал он Божий мир, тем радостней и интересней было жить в нем. Как-то постепенно перестал сравнивать себя с мертвой колодой, а все больше с маленьким, живым листиком среди тысяч других из густой зеленой кроны скромного, но крепкого дерева именем Русь. Круглый год, изо дня в день, русичи, живущие плодами доброй, теплой земли, внимательно, как послушные дети, слушали и запоминали все, чему учила их заботливая Мать-природа. А учила она их вот чему. В декабре, когда холодная зима, встав на ноги, белым волком носилась по миру и мертвила его своими стылыми, острыми зубами, надо было подмечать: много ли зима инею насыпала, высоки ли сугробы надула, глубоко ли землю проморозила — все это к урожаю. Если же в конце декабря небо звездисто — народится много телят, ягнят, жеребят, ягод и гороху. Но как бы зима ни лютовала, ни стучала ледяной палкой по крышам, на Светлое Рождество Христово зажигались в домах свечи, и людские души от бед оттаивали. В феврале, после зимнего солнцеворота, солнышко начинает мало-помалу осиливать зимних духов и прибавлять день на куриный шаг. — Бокогрей пришел, — жмурится на солнышко матушка, — корове бок нагрел. Март-свистун ветряной откуда подует, оттуда все лето дуть будет. Теперь надо горластых грачей ждать. Если полетят они прямо на гнезда — дружная весна будет. — Глянь-ка, Илюша, святые ласточки домой воротились, — перекрестилась Ефросинья. — А почему святые-то? — Разве не знаешь? Божья это птица. Где она поселится, тому дому благословение и счастье. — А наша изба им ни разу не глянулась... Может, на этот раз погостят? Но и в эту весну не для каждой избы Господь ласточек послал. А вот уж апрель — зажги снега, заиграй вражки, сипит да дует, дело бабам сулит, а мужик глядит, что-то будет. Матушка вся в заботах, куличи печет и яйца красит. Скоро для всего христианского мира праздников праздник придет, день, когда распятый Христос, смертию смерть поправ, воскрес из мертвых. В Чистый четверг, день перед распятием, всем надо в жаркой бане попариться, смыть свои грехи и после всенощной службы принести из церкви горящие свечи и выжечь святым огнем кресты на дверях и потолках своих домов. — Этот святой крест, Илюша, для сатаны и злых духов — смерть смертная, — перекрестилась Ефросинья, а про себя горестно подумала: "Эх, кабы я это до Илюшиного рождения знала, не сунулся бы сюда змей окаянный и не испортил бы сына моего..." — А правда ли, что Христос воскресший сейчас по земле ходит? — Истинная правда, Илюша, — широко и торжественно перекрестился отец, — а сатана, враг рода человеческого, до самого Вознесения Христова в аду ничком от страха будет лежать и не шелохнется. — А вдруг Христос к нам придет? — тихо спросил Илья. — Что ты, Господь с тобой! — испуганно вскочили с лавки отец с матерью. — Слова-то какие дерзостные говоришь! А дерзость страх Божий из души изгоняет. — Да чего вы испугались-то? — удивился Илья. — Ага, "чего"! — рассердился отец. — Ну, придет Он, положим, глянет на нас, убогих, светлыми очами и скажет строго: "Вот вы где, грешники, тараканами затаились! А ну, выходи на суд!" — Да какие же вы грешники? — удивился Илья. — Не убили, не украли, не обманули ни одной души. — Что ты, что ты, Илюша! — машет руками мать. — Безгрешен только Бог и Ангелы Его. Мы же грехами, как куры перьями, утыканы. А вот уж кукушки и сизые галочки в дремучий муромский лес прилетели. Пробудили своими криками небесного Илью Пророка и отдали ему райские ключи. Седой Илья, громыхая, отпер ими небо, и хлынули на землю майские дожди. Живая эта вода смыла и утопила с лица земли все злое, мерзкое, греховное и напоила ее Божественной влагой. И вновь, как в первый день создания, стала земля молодой, пахнущей травами красавицей. Видно, недаром при крещении людей в Святую воду окунают. Только она сможет смыть с души все прежние грехи и возродить к новой, чистой жизни. В начале мая, оглушенный пением тысяч невидимых в ночи соловьев, Илья, блаженно зажмурившись, думал: "Нет, ни в заморских странах, ни в славном Киеве таких певцов не слыхали. Только в Муроме такая радость живет". А вот уж лягушка квачет — овес скачет, комары зазвенели, скоро огурцы сеять. Вокруг Мурома нежно-зеленые ковры расстелились. — И муравы такой духовитой нигде нет, — выглядывает в отворенную дверь Илья, — недаром, видать, Муром наш Муромом назвали. Лето в зеленом сарафане по весенним разливам на челноке приплыло. Святая Троица тихо с неба спустилась, и теперь все три богоносных Ангела в каждом доме незримо за столом отдыхают. Кузнечики на жаре расцокались. Всем лето пригоже, да макушка тяжела. Скотина, задрав хвосты, по полям носится — оводы-аспиды заели. На зеленые июльские луга Козьма и Дамиан пришли — все на покос пошли. Ефросинья из лесу черницы в лопушке, как когда-то Улита, Илье принесла. Грустно улыбнулся Илья и сказал чуть слышно: — Пошли, Господи, счастье рабе твоей Иулите и... рыжему, конопатому суженому ее. А они будто услышали и на Ильин день пришли Илью с Днем Ангела поздравить. А он им обоим, нежданно для себя, так обрадовался — до сумерек из избы не отпускал. А в полях уже хлеб заколосился. — Кукушек чего-то не слыхать. — Да они, Илюша, житным колосом подавились, — смеется отец, — столько хлебу уродилось, прямо беда. — Эх, не могу я тебе помочь, батюшка... — Не кручинься, сынок! Столько добрых людей мне подсобить обещались — не счесть. Будем зимой с хлебом. А вот Борис и Глеб — поспел хлеб. Все, даже дети малые, в поле. Один Илья в избе. Задумчиво крутит меж пальцев второй узелок на бечеве от креста, на то место настороженно поглядывает, где в прошлый раз святой Глеб стоял. Вдруг в свой день придет и спросит: "Ну, Илья, усмирил ли гордыню свою?" Что ответить? В тревожном ожидании день мимо прошел. Только ночью Илья вздохнул с облегчением: не надо пока ответа держать, не готов еще... Осенины в яркий сарафан землю вырядили, и настало бабье лето. Полетели неведомо куда, на темные воды или прямо на небо, журавушки, стрижи и касаточки, а ласточки, сказывают, сцепившись ножками, в реках и озерах от зимы прячутся. — Всякому лету, аминь, — вздохнула Ефросинья, — и у нас похороны на дворе. — Да ты что, матушка! Какие похороны? — Да не пужайся, Илюша, тараканьи. На-ка вот, выдолби в репке серединку. Мы в нее мух уложим и тараканов, сколь наловим, и будет им в этом гробу смерть на всю зиму. — У этих горе, а у коров праздник — быки в гости пожаловали, — озорно щурится отец. — На весь Муром ревут от радости. Листопад октябрьскую хлябь засыпать торопится, чтобы Божья Матерь Свой небесный покров не на грязь постелила. И когда в октябре Илья будто впервые увидел чудесное, блистающее на траве небесное покрывало, а на нем серебряную, от инея сверкающую иву, со страхом перекрестился, решив, что это сама Богородица во дворе стоит. Торопливо вытирая нежданные слезы, глядел могучий Илья на это чудо и шептал: — Матушка, матушка моя! Жизни за Тебя не жаль... Еще несколько долгих лет минули. Илье уж тридцать. Борода густая, темная, плечи богатырские, а в глазах свет, покой и мудрость. Эх, кабы ноги его каменные такими же податливыми стали, как душа. А душа его за эти годы много к Богу подвинулась Теплый августовский сумерек на порог тихонько присел, в избу осторожно заглядывает, а войти боится. Там смоляная лучина потрескивает, она сейчас в доме хозяйка. Матушка с отцом ушли в церковь. Сегодня светлый праздник — Преображение Господне, а Илья сидит под образами и задумчиво глядит на маленький, теплый огонек, и вот он уже не здесь, на постылой лавке, а там, за далеким морем, в горах... Глава 4 "И по прошествии дней шести взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна и возвел на гору высокую особо их одних, и преобразился пред ними: одежды Его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белилыцик не может выбелить. И явился им Илия с Моисеем и беседовали с Иисусом. При сем Петр сказал Иисусу: "Равви! Хорошо нам здесь быть, сделаем три кущи: Тебе одну, Моисею одну и одну Илии". Ибо не знал, что сказать, потому что они были в страхе. И явилось облако, осеняющее их, и из облака исшел глас, глаголющий: — Сей есть Сын Мой возлюбленный, Его слушайте. И, внезапно посмотревши вокруг, никого более с собой не видели, кроме одного Иисуса. Когда же сходили они с горы, Он не велел никому рассказывать о том, что видели, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых. И они удержали это слово, спрашивая друг друга, что значит: "воскреснуть из мертвых". Внезапно в тишине громко скрипнули ступени, и кто-то сказал из-за двери: — Эй, люди добрые! Пустите Христа ради паломника переночевать. — Входи, входи, мил человек, — обрадовался Илья. В избу бодро шагнул маленький сухонький старичок с длинной седой бородой, поставил у стены посох и снял пыльный колпак. Илья невольную улыбку ладонью прикрыл — голова старика на облупленную крашенку стала похожа, снизу, до бровей, коричневая от загара, а острая лысина нежно-белая. Трижды перекрестился дед, поклонился в пояс, весело глянул на Илью и сказал: — Ну, Илья, чем путника дорогого-нежданного угощать будешь? — Да откуда ты меня знаешь? — удивился Илья. — Э-э, пока из Киева шел, стольких людей повидал-послушал! А муромский люд все про твое страстнотерпное сидение много рассказывал. — Эка чего удумали! — смутился Илья. — Да ты не красней, как девица. Подвиг твой людям нужен. Да... Вот я где, думаешь, побывал? В самом Киево-Печерском монастыре. Тамошние старцы-монахи своей праведной жизнью такие Божьи чудеса являют, что наше житье рядом с ними одно вяканье и ковырянье. Илья недоверчиво усмехнулся. Истинную правду говорю! — торопливо перекрестился дед. — Я б тебе такого порассказывал, да только вишь какое дело — рассказывалка моя проголодалась. — Ах ты, Господи! — всполошился Илья. — Что ж это я, недотепа! Возьми, дедунь, в печи чего хочешь и ешь вдоволь. А старичок, видать, исполнительный был, с первого разу такие просьбы беспрекословно исполнял. Мигом из теплой печи ухватом горшок каши выволок, хлебушек из тряпицы развернул, луковицу скоро очистил, перекрестился, и пяти минут не прошло, как полгоршка в свое тщедушное тело уместил. Ложку облизал, крошки со стола в ладонь смахнул и туда же, в "рассказывалку". — А теперь, — говорит, — слушай, Илюша, истинные сказания про печерских чудотворных старцев. И так строго на Илью глянул, что он невольно на лавке выпрямился. — Преподобный Антоний, тот, что основал этот монастырь, сначала на Афонскую святую гору пришел и так воспламенился любовью к Богу, что стал умолять тамошнего игумена постричь его в монахи. А игумен, предвидя его будущую святую жизнь, постриг его. Прошло немало времени, призывает этот игумен Антония и говорит: "Было мне нынче повелено от Бога, идти тебе на Русь, в Киев. Иди с миром". Он и пошел и возле Днепра на высоком холме нашел себе пещерку, что некогда варяги выкопали, сотворил молитву и поселился тут. И такую строгую жизнь сам себе назначил, что все, кто про это узнавал, приходили его жалеть. Он же ничего у них не брал, а только денно и нощно молился и через день немного сухого хлеба с водой съедал. Стали приходящие возле него селиться в пещерах, и тогда же пришел еще один великий подвижник — Феодосии. Было ему 23 года. Мать же никак не хотела видеть сына монахом, запирала на ключ, а если все же он убегал, ловила и прилюдно била. И не только одного Феодосия били. После смерти благоверного князя Ярослава на престол сел Изяслав, и в это же время пришел в пещеры блаженный Варлаам, сын сильнобогатого боярина Иоанна, и говорит: "Постригите меня в монахи, святые отцы". Ну они, согласно его желания, и постригли. И тут, Илюша, богатый отец его так озлился, что пришел со многими слугами и с великой яростью разогнал монахов во все стороны, а сына своего, блаженного Варлаама, извлек из пещеры на свет Божий, сорвал с него убогие монашеские одежды и, облекши в богатое боярское платье, поволок в свои палаты. И князь Изяслав тоже разгневался на Антония и тотчас приказал все пещеры раскопать. Но княгиня его, добрая душа, умолила не гневить Бога, оставить старцев на месте. Что он и сделал. И Антоний с братией еще сорок лет в пещерах прожил, больных исцелял и пророчествовал. И все сбывалось, как он предрекал. — А что сбывалось-то? — Про многое не знаю, врать не буду, но вот однажды пришли к Антонию три князя Ярославича: Изяслав, князь Киевский, Святослав Черниговский и Всеволод Переяславский, и говорят: "Идем мы походом на половцев. Благослови, святой отец". Антоний же, провидя судьбу каждого, прослезился и ответил: "Ради грехов ваших вы будете поражены варварами. Многие из воинов будут потоплены в реке, другие будут томимы в плену, а прочие падут от меча". Что и сбылось на реке Альте. Войско наше побили, князья бегством спаслись, а поганые половцы по всей Руси рассеялись и принялись губить и разорять ее... Илья с такой яростью грохнул кулачищами по дубовой столешнице, что старичок со страха под самый потолок взвился, чуть было доски головой не пробил. — Ну нет, Илюша, — опасливо сказал дед, — ежели ты так серчать будешь, я, пожалуй, помолчу лучше. — Да как же не серчать-то! — воскликнул Илья. — уж сколько лет сыроедцы эти, как саранча, лезут, и никто им руки загребущие не укоротит. — Не послал нам Господь пока такого сильномогучего богатыря, — вздохнул старичок. — Ну, слушай дальше, да не пугай больше, а то помру — и не узнаешь про чудеса-то. Ну вот. С каждым годом святые отцы Антоний и Феодосии молитвами и постом все более проклятого сатану побеждали и, наконец, сподобились неслыханного чуда. Однажды нежданно-негаданно явились в монастырь из самого Царьграда четверо очень богатых церковных зодчих и спросили у святых старцев: "Где хотите начать строить храм?" Старцы переглянулись и говорят: "Где Господь укажет. А мы не знаем". "Чудная вещь, — удивились зодчие. — Время смерти своей вы узнали, а доселе не назначили места для своей церкви, хотя уже дали нам столько золота". И показывют им целый мешок золота. А у монахов отродясь никаких денег не водится. Тогда греки, видя, что старцы смущены, стали им вот что рассказывать: "Однажды рано, при восходе солнца, к каждому из нас пришли благообразные юноши и сказали, что нас зовет Царица во Влахерну. Мы немедля пришли и увидели Царицу со множеством воинов вокруг и вас там же. И Она сказала: — Хочу я построить себе церковь на Руси, в Киеве, и вот вам велю это сделать. Возьмите золото у этих праведников. И мы при многих свидетелях у вас это золото взяли. Потом Царица сказала, что Антоний при начале постройки отойдет в вечность, а Феодосии пойдет за ним на второй год. Мы же спросили, какой должна быть эта церковь, а Царица приказала нам выйти на открытое место, и здесь мы увидели церковь, стоящую на воздухе". И вот, говорят греки, через месяц после того, как золото у вас взяли, вышли из Царьграда в путь и к вам прибыли. Тогда Антоний разъяснил всем, что Царица во Влахерне — сама Пречистая Матерь Божья, а те, кто золото давал, — Ангелы небесные. — Да как же ангелы на старцев этих похожими оказались? — изумился Илья. — Э-э, милый, про это один Бог ведает. Да... Ну вот, а греки-то не отстают, укажи им место под церковь — и все тут. Тогда Антоний говорит: "Мы три дня будем молиться, и Господь покажет нам". И вот во время молитвы преподобному Антонию явился вдруг Ангел Божий и сказал: "Ты обрел благодать предо мною". "Господи, — говорит со смирением Антоний, — сделай так, чтобы завтра на всей земле была роса, а на святом месте под церковь — сухо". И на другой день нашли среди росы это сухое место, и, когда помолились всей братией, с неба вдруг сошел страшный огонь и все деревья на этом месте выжег, а саму землю глубоко ископал. Через три года предивную эту церковь во имя Успения Божией Матери построили. Святые старцы Антоний и Феодосии, как предсказала им Богородица, уже отошли к Господу, и тут вдруг приходят из Царьграда иконописцы и говорят: "Покажите нам старцев Антония и Феодосия, с которыми мы уговорились церковь расписать". "О дети мои, — отвечает им кротко игумен, — невозможно их показать. Уж десять лет они на небесах пребывают". Ужаснулись иконописцы и говорят: "А кто же нам тогда золото дал? Из их рук при многих свидетелях получили". Так вот, Илюша, иконописцам этим святые старцы после смерти являлись и денег дали. Начали мастера расписывать церковь, и тотчас случилось дивное знамение. На виду у всех на алтарной стене вдруг сам собой явился чудный образ Богоматери и засиял ярче солнца, так что иконописцы смотреть не могли и пали ниц. А когда опять глянули, то из уст Божией Матери вылетел белый голубь, покружил по церкви, подлетел к иконе Спасителя и исчез в его устах. Вот так, Илюша, Святой Дух проявился в этой дивной, красоты неописуемой церкви. — Хоть бы одним глазком во сне на нее глянуть, — тихо сказал Илья. — Да почему во сне-то? Ты, Илюша, вот что, колотись, бейся, а все надейся. В монастырь этот таких немощных калек привозили — не чета тебе, а как приложатся они к нетленным мощам святых старцев, куда их слепота, глухота и прочая напасть девались. Я вот сам, как думаешь, зачем столько верст в Киев и обратно протопал? Внучка у меня чахнуть стала. Змей ли окаянный ее испортил или глаз чей черный, не знаю. Вот и несу ей оттуда, глянь-ка, святую просфору, в алтаре освященную. Старцы сказали, если внучка с верой съест — исцелится. Дед осторожно, как великую драгоценность, достал из-за пазухи белую тряпицу, развернул ее и показал Илье маленький круглый хлебец, на котором были выдавлены крест и четыре буквы: "ИС ХР". Потом так же бережно обратно за пазуху уложил, а Илья завороженно проводил глазами целебный хлебец, а потом нахмурился и отвернулся... Из церкви вернулись отец с матерью и умолили сомлевшего от каши и усталости старика еще что-нибудь про печерских старцев рассказать, когда, мол, еще такие знатные сказители мимо пройдут. — Ладно, — говорит польщенный дед, — так и быть, поведаю вам про Григория Чудотворца, что получил от Бога победу над бесами. Как-то враг-дьявол замыслил пакость учинить, но, не будучи сам в силах Григорию что-либо сделать, напустил на него злых людей. И вот однажды пришли по его наущению воры и влезли ночью к Григорию в вертоград где он зелень сеял. Наполнили овощами свои мешки, а когда уйти хотели, то не смогли сдвинуться с места и так стояли два дня и две ночи, угнетаемые ношей. Наконец, стали вопить: "Отче, святый Григорие! Пусти нас! Мы покаемся в грехе своем и более никогда не пойдем на такое дело". Пришли черноризцы, хотели стащить их с этого места и не смогли. "Как вы сюда пришли?" — спрашивают. "Уже два дня и две ночи здесь стоим!" — вопят воры. "Мы каждый день здесь проходили и не видели вас". "Да и мы вас не видели! — плачут воры. — Если б видели, умолили бы спасти нас. Но вот уже изнемогли совсем и просим молить Григория о нас". Пришел преподобный Григорий. "Прожили вы, — говорит, — жизнь свою праздно, воровством занимаясь, так вот и стойте праздными до конца жизни вашей". Кое-как бедные тати, со слезами горькими, себя проклиная, умолили старца сжалиться над ними и обещали на братию в вертограде до скончания жизни трудиться. Что и выполнили. Какие чудеса на свете водятся! — всплеснула руками мать. — А мученики-страстотерпцы среди этих старцев были? — осторожно спрашивает отец. — Как не быть! Только ты, Илюша, Христа ради столешницу кулачищами своими не круши более, сейчас опять про поганых половцев сказывать буду. Ну вот. Когда лет тридцать назад злочестивый Боняк, хан половецкий, с войском своим пленили Русь, ворвались они злыми волками и в Печерский монастырь. Все дочиста ограбили, церковь осквернили и тридцать иноков в плен взяли. — Да как же Господь попустил такое? — не выдержал Илья. Старик только руками развел. — Знать это никому не дано. Был среди пленных Евстратий-постник, и продали их всех в греческую землю, в град Корсун, некоему жидовину. Богопротивный этот жидовин стал принуждать пленников отвернуться от Христа, а когда они отказались, заковал всех в железо и стал морить голодом. Тогда Евстратий, укрепляя дух пленников, сказал: "Братия! Кто удостоился принять крещение и верует во Христа, пусть не окажется отступником от Него и нарушителем данного при крещении обета". И все пленники решили пострадать за Христа, лишь бы не быть иудами. Через четырнадцать дней все иноки один за другим умерли от голода. Остался один Евстратий. Тогда жидовин тот, распалясь яростью, ведь из-за Евстратия лишился он золота, истраченного на рабов, на Святую Пасху пригвоздил его, как Христа, ко кресту. Старик с опаской глянул на бледного, с пылающими глазами Илью и продолжал: А Евстратий, не евший и не пивший уже пятнадцать дней, оставался еще живым и говорил с креста: "Великой благодати сподобил меня Господь сегодня, пострадать за святое имя Его на кресте, как и Он за нас страдал. Но ты, распявший меня, и окружающие тебя ужаснетесь, и праздники ваши обратит Господь в плач". Услышав это, душимый злобой жидовин схватил копье и пронзил пригвожденного. И тотчас показалась огненная колесница, и огненные кони вознесли ликующую душу Евстратия на небо. А святое тело его жестокосердный мучитель бросил в море, и никто не смог найти его. Через несколько лет, неведомо как, святые мощи Евстратия оказались в монастырской пещере, а отмщение злодеям в тот же день исполнилось. Всех греческий царь перебил... Старик вдруг сонно качнулся, мягко повалился на лавку и засвистел носом так, будто и не нос это был, а свирель скоморошья. — Сомлел, сердешный, — улыбнулась мать. — А худющий-то, хоть самого в пещеру клади. Не спал Илья в эту ночь. Новый, чудесносвятой мир узнал он и теперь был душой там, в таинственном пещерном монастыре, где, казалось ему, слышал простые, мудрые слова старцев, кивал головой, беззвучно шептал что-то, яростно сжимал кулаки, крестился и, наконец, под утро, когда на небе Божьи огоньки погасли, так сидя и уснул. Когда же очнулся, старика уже не было, а рядом на лавке лежал маленький белый сверток. — Когда дед-то утром уходил, — рассказала мать, — поглядел он на тебя спящего долго так и сказал непонятно: "Ему нужней будет". Осторожно развернул белую тряпицу Илья, а в ней та самая святая просфора! — Да ведь это он хворой внучке нес! — охнул Илья. — А мы и звать-то его как не спросили... "Русь-русь-русь..." То ли жаворонок в траве пропел, то ли Ангел с неба шепнул... Тридцать лет и три года минуло, как приковал окаянный змей Илью Муромца железными оковами к дубовой скамье. Тридцать три года Христу было, когда распяли Его на кресте, и вот сегодня в полночь вновь, как тысячу лет назад, воскрес Он из мертвых, и вновь Ангелы Его вострубили: "Христос воскресе, смертию смерть поправ! Смерть, где твое жало, ад, где твоя победа?!" Нежная заря на алых конях солнце на небо вывезла. Улыбнулся Илья, толкнул дверь ухватом, весной подышать, а в темную горницу вместе с розовым утром стремительно влетела ласточка. У Ильи от неожиданности ухват из рук выпал, а ласточка облетела избу три раза и вдруг села ему на плечо. Илья будто окоченел, дышать перестал, а сердце в груди так громко забухало, что взмолился он про себя: "Господи! Уйми сердце мое. Так грохает, боюсь, испугается и улетит твоя вестница". А ласточка, нисколько не страшась, быстро глянула на Илью своим глазом-бусинкой, смело склевала из бороды хлебную крошку и выпорхнула из избы. — Господи! Славлю Тебя, — прошептал, волнуясь, Илья, и в тот же миг яркий, неизреченный свет вспыхнул перед ним и затопил нестерпимым сиянием всю избу так, что Илья зажмурился и руками глаза закрыл. А из этого неземного света раздался сильный, небесный голос: — Истинно говорю тебе, ныне исцелен будешь и славу обретешь на земле, яко Илия Пророк на небеси, ибо власть даю тебе наступать на змея и на всю силу вражью и ничто не повредит тебе! — Прости, Господи! — в ужасе воскликнул Илья. — Не могу из-за немощи пасть перед Тобой, а глядеть на Тебя не смею: боюсь, ослепну. — Невозможно человеку во плоти видеть Меня. Но вот апостолы Мои, да пребудут они с тобой! — Блаженны слышащие Слово Божье и соблюдающие Его, — твердо сказал другой голос. — Открой глаза, Илья, не бойся. Осторожно отвел он от лица руки и видит — свет исчез, а перед ним в блистающих одеждах стоят седобородые апостолы Павел и Петр. — За терпение свое и веру сподобился ты сегодня видеть Божественный свет и слышать голос Спасителя, — сказал святой Петр. — А теперь выпей святой воды, — и подает ему деревянный ковш. Пораженный чудесным видением, поднес Илья дрожащими руками ковш к сухим губам и отпил глоток. — Теперь вставай, — приказал апостол. — Вставай с верой, ибо исцелен ты ныне по Слову Божию. Илья побледнел как мел, перекрестился и медленно встал. И тотчас в глубоком подземье за Муромом завыл в смертной тоске окаянный змей. Ведь это его погубитель на ноги встал. — Иди! — не дав Илье опомниться, сказал Петр. И свершилось чудо! Илья, покачиваясь, как младенец, не умеющий ходить, выставив вперед руки, медленно пошел к открытой двери, а когда уперся в косяк, высунул наружу мокрое от слез лицо и крикнул во всю моченьку: — Господи!! Слава Тебе!! В тот же миг апостолы растаяли в воздухе, а люди, шедшие из церкви, как увидели стоящего на крыльце Илью, так и застыли посередь улицы с открытыми ртами. Когда же опомнились, бросились врассыпную, крича на весь Муром: "Чудо!! Чудо Господь явил нам!!" До поздней ночи в избе у Ильи толпился народ. Приходили, с недоверием разглядывали, даже щупали его и, затаив дыхание, в который раз слушали о чудесном свете и голосе Спасителя и вдруг, не сговариваясь, начинали дружно, со слезами петь хвалу Господу... Глава 5 До красной осени Илья, не давая отдыха ни себе, ни земле, с упоением пахал, боронил, сеял, жал, молотил, корчевал в одиночку здоровенные кряжистые дубы под новые пашни. Родители его сторицей за долготерпение награждены были: такого помощника Господь им на старость послал. Только после дня светлого темна ночь настает, а после тихой радости — печаль непрошенная. Последний воз ржаных снопов нагрузил Илья на терпеливую лошадку и отправил с отцом домой, а сам к рощице пошел из родника попить. Пьет, зубы морозит и думает: "Чудно как, земля теплая, а по жилам ее такая студеная кровь бегает". Вдруг слышит: кто-то фыркнул сзади. Обернулся, стоит невдалеке за рябинкой могучий конь с косматой гривой и густым, до самой земли, рыжим хвостом. К широкому седлу боевые доспехи приторочены: тяжелый, широкий меч, тугой лук с калеными стрелами в колчане, шишковатая пудовая палица, острое копье, красный шит с золотым солнцем и богатырский шлем. — Ай, да конь! — ахнул Илья. — А где ж хозяин-воин? Кликнул — нет никого, только эхо отозвалось. — Видать, уснул богатырь. Еще на рыжего красавца полюбовался чуток, вздохнул и пошел себе. А конь-то за ним! За рубаху зубами крепко ухватил и не пускает. — А ну, не балуй! — вырывается Илья. — А то гляди, оседлаю и до Мурома скакать заставлю. Не жди пощады тогда! А конь будто этого и ждет. Кивает гривастой головой, садись, мол, Илюша, погоняй меня сколько хочешь, для меня эти муки — мед сладкий. Крякнул Илья, ну что ж, раз так, взлетел в седло, сунул широкие лапти в медные стремена да как гикнет, как пришпорит рыжего! Выше рощи взвился чудо-конь и пошел скакать по три версты, через реки и горы перескакивать, а где копытом о землю стукнет, там тотчас родник забьет. До сих пор эти ключи живы и зовутся "конь-колодец". Не успел Илья опомниться, а под ним уже Днепр серебром сверкает, а на высоком холме из густого леса чудная церковь робко выглядывает. — Да ведь это Киевский монастырь пещерный! — воскликнул Илья. — Вот не ведал, не гадал чудо это увидеть! Будто на крыльях, спустился с небес конь и у монастырских ворот встал как вкопанный. Вошел Илья, перекрестившись, во двор, а навстречу древний старец-черноризец. — С чем пришел, раб Божий? Поклонился Илья в пояс и говорит, робея: — К святым мощам приложиться хочу, отче, и совета у вас, старцев, спросить: как мне Господа отблагодарить за свое исцеление. — А разве не указал Господь пути твоего? Вспомни, сказал Он: "Ибо власть даю тебе наступать на змея и на всю силу вражью и ничто не повредит тебе!" Посему и я, недостойный грешник, благословляю тебя, Илья, к киевскому князю Владимиру на ратную службу идти. Когда же не сможешь более меча в руках держать, сюда в обитель придешь, духовным мечом супостатов разить. — Стало быть, конь этот и оружие мне посланы? — догадался Илья. — Ну, коли так, буду верой и правдой великому князю служить. Покажи, отче, где тут святым мощам Феодосия поклониться можно? — Да считай, поклонился уже, — ласково улыбнулся старец и невидимым стал. Что потом было с храбрым богатырем Ильей Муромцем, как Русь жадным кочевникам в обиду не давал, как змею окаянному огненные головы нещадно рубил, как идолищ поганых булавой в землю вколачивал, как несчетных соловьев-разбойников бил без отдыха и гнал с родной земли — обо всем этом столько славных былин, песен и сказок сложено, что начнешь слушать и заслушаешься, а вновь вздумаешь писать и споткнешься, ведь лучше, чем народ о своем любимце сказал, не скажешь. Когда же у Ильи от тяжелых ран и седых годов не стало мочи бить неиссякаемые рати супостатов, пришел он, как и предсказал ему святой Феодосии, в Киево-Печерский монастырь. Знал он: не порвав с мирскими делами, не будет здесь угодным Христу, поэтому роздал нехитрое свое богатство нищим и постригся в монахи. Здесь, в пещерном монастыре, до конца своей удивительной и святой жизни продолжал Илья Муромец под Христовым знаменем неустанно биться с бесплотными врагами. А когда переселился духом на небо, честное тело его положено было в пещере, где и доселе пребывает в нетлении. Уже семь веков не гаснет лампада у него в изголовье, а с темной иконы спокойно, с достоинством глядит на нас красивый русский воин. Первого января мы чтим его светлую память. В этот день святой Илья Муромец ходит по всей заснеженной Руси, и, если вы зажжете свечу и тихо помянете его, он незримо войдет и будет верно охранять ваш дом от черного зла и нежданной беды. И так будет ныне и присно и вовеки веков. КОНЕЦ (Источник и ©: Программа христианского воспитания детей, http://www.fairytales.narod.ru) | 
